хирург ничего не знает, но все может, терапевт все знает, но ничего не может, а патологоанатом все знает и все может, но слишком поздно,
Пока я училась в институте, я продолжала верить в медицину, думая, что вся путаница, которой набили мою голову, разрешится сама собой, когда я начну работать. Я думала, что, подходя к больному, буду легко считывать симптомы, складывать в пазл и лечить, естественно, успешно.
Помню, профессор на общей хирургии зачем-то начал свой цикл с риторического вопроса: медицина от бога или против него. Тогда мне было странно это слышать. Через пятнадцать лет после выпуска я часто вспоминаю этот вопрос, вся глубина и пропасть смыслов дошли до меня. Стоит ли лечить рак, если лечение изнашивает и калечит организм, стоит ли бороться до последнего с остаточными явлениями после туберкулеза, если препараты убивают печень? Стоит ли проводить реанимацию человеку восьмидесяти-девяноста лет, если потом нужно будет справляться с последствиями самой реанимации – переломами ребер, разрывами печени? Стоит ли продлевать страдания умирающего онкологического больного, поддерживая его питательными инфузиями, переведя на ИВЛ, регулируя гемодинамику?
Работая в больничном морге и вскрывая трупы тех, кто скончался в стационаре, я часто стала приговаривать после вскрытий что-то вроде «оставили бы бабушку в покое» или «дали бы просто деду умереть».
Я не могу сочувствовать не то что всем, я никому не могу сочувствовать. Я не могу умирать с каждым.
Я не могу сочувствовать не то что всем, я никому не могу сочувствовать. Я не могу умирать с каждым.
Как часто бывает, мы либо плюем на правила, либо соблюдаем их с таким остервенением, что расшибаем лбы.
боролись за ее жизнь, хотя, возможно, продлевали ее мучения. Когда она перестала нас узнавать, бормотала что-то нечленораздельное, отказывалась есть и не глотала воду, мы просто ставили ей морфин чаще обычного и сидели рядом. Смачивали губы, поначалу переворачивали, потом оставили в покое, поняли, что ей удобно в одной позе, на одном боку, подгузник не меняли, а его и менять не нужно было – наступила анурия. Никакую поддерживающую, инфузионную терапию не проводили. Решение далось легко, само собой, но, конечно, сомнения вернулись после ее смерти, и сколько ночей мы потом переживали, правильно ли поступили.
часто стала приговаривать после вскрытий что-то вроде «оставили бы бабушку в покое» или «дали бы просто деду умереть».
Поговорку, что хирург ничего не знает, но все может, терапевт все знает, но ничего не может, а патологоанатом все знает и все может, но слишком поздно, я буду вспоминать не раз.
Я не вижу истории живых людей, я вижу истории болезни. Как Шерлок Холмс, я складываю мозаику из разрозненных кусочков. Передо мной – объект исследования. Я не могу сочувствовать всем. Я не могу умирать с каждым.
Я не могу умирать с каждым.