«В детстве я был счастлив, но не знал об этом».
— А мой малыш ответил медсестре, что он хочет быть не красивым, а живым. И тут его увезли в операционную. Бедняжечку...
Мы кружимся в ночи, и нас пожирает пламя. Хотим мы того или нет.
Вода понемногу текла по нагроможденным в середине пруда камням, и Измаил подумал, какое счастье быть рыбой, ведь рыбам глубоко плевать, куда плыть, и их не беспокоят ни огрехи памяти, ни полное неведение относительно того, кто они есть на самом деле, где живут, с кем, если это вообще случается, вступают в интимные связи и не убили ли они ненароком кого-нибудь. Или не приходилось ли им быть сообщниками в убийстве. Господи боже. Или не собирается ли их сожрать какая-нибудь рыба покрупнее. А он расстроился, когда услышал, что девушка плачет и не одному ему плохо. Вот тут-то Измаил, похоже, и проснулся.
— Ist dies etwa der Tod? — проговорил безмятежный голос, шедший из самого темного угла Поляны. Кабаненок улыбнулся, но не решился ничего ответить, потому что точно не знал, смерть ли это, или сказка, или рагу.
Мы кружимся в ночи, и нас пожирает пламя. Хотим мы того или нет.
Пуля выбила из Измаила все надежды и безумные идеи, все разом. Кончились все его разговоры с полицией, даже с воображаемым сержантом. А в музее горя Лео появился новый экспонат. Если, конечно, у нее была хоть одна его фотография. Но знать об этом Измаилу было не дано
Он спустился по лестнице, чувствуя, что сможет навести небывалый порядок в своей бестолковой жизни. Была уже ночь. Он увидел фонарь на краю улицы, у самого темного леса. На свет фонаря слетелись дюжины обезумевших мотыльков, сумеречные бабочки летали вокруг него, и, казалось, им безумно хотелось сгореть. Он не смог удержаться и продекламировал вполголоса, in girum imus nocte et consumimur igni. Он проговорил эти слова, как монах читает молитву. Откуда ему было знать, что наша история подходила к концу. Подходила к концу его жизнь.
Кабаненок застыл во тьме, в густых зарослях, на безопасном расстоянии от охотников. В нескольких шагах от него горел последний фонарь на краю кое-как заасфальтированной улицы. Он нечаянно загляделся на мотыльков, опьяненных светом, кружащих вокруг фонаря, готовых сгореть, только бы подлететь поближе, словно те, кто сгорает от любви, которая приносит несчастье и разрушение. И, сам не зная точно, откуда он это взял, он произнес, in girum imus nocte. А может быть, он повторял слова Ранна?
И не знал, имеет ли смысл жить днем и ночью с болью в сердце; возможно, лучшей альтернативой было выброситься из окна во двор-колодец.