Я уже почти готов пойти на подлог, раз его перспективы так заманчивы. Тем более что вранье – практически синоним вдохновения и залог безупречного стиля. Так, по крайней мере, считал Оскар Уайльд.
БАРСУКОВ: Да. Если вам так угодно. (Весело.) Добро пожаловать, друзья, в подпольную организацию его преосвященства!
БАРСУКОВА: Давай, давай. Шути… А Старостин вон Верочке характеристику напишет.
Наша история подходит к концу. Я по-прежнему в своей квартире, на той же кухне, отгороженный от жизни массивной металлической дверью и герметичными стеклопакетами. Пейзаж за окном всё тот же. Ничего не изменилось. Только наступила зима, и за окном навалило сугробы. Говорят, их скоро начнут убирать. Мне пора закругляться. Пора предложить вам развязку – перенести из осени в зиму сам сюжет романа.
В четвертом классе Инна Заяц сочинила песню про московскую Олимпиаду. Об этой Олимпиаде говорили тогда все. На политинформации нам сказали, что спортсмены серьезно готовятся к выступлениям и что в Москве строится “Олимпийская деревня”. Помню, мне было немного обидно за слово “деревня”, но я все равно радовался. Повсюду поперек улиц и зданий висели праздничные надписи: “ДА ЗДРАВСТВУЕТ ОЛИМПИАДА-80!” Еще мне очень нравилось, что хозяин праздника – игрушечный мишка олимпийский. Я, конечно, знал, что самый главный у нас в стране – дорогой Леонид Ильич Брежнев, и что на самом деле это он за все отвечает, но думать хотелось почему-то именно об Олимпийском мишке.
Оглянитесь еще раз и убедитесь. Все вокруг друг друга допрашивают. Учителя – детей, родители – учителей, дети, когда вырастают, – родителей, начальники – подчиненных, подчиненные – своих подчиненных, жены – мужей, мужья – жен, вахтеры – посетителей, гардеробщики – публику, покупатели – продавцов, пассажиры – водителей, контролеры – пассажиров, и только президента никто не допрашивает, а милиция допрашивает всех.
Мой опус еще не закончился, дорогие читатели, и вам еще предстоит прочитать про “Операцию № 2”, но я уже снова предвижу недовольные лица критиков.
– Бессюжетно! – скажут они мне.
Да ладно…
– Рыхлая композиция!
Да, рыхлая… Ну так что ж? Встаньте к зеркалу боком и присмотритесь. У многих из вас тоже, как говорится, обнаружится “рыхлая композиция”.
Или… нет… не будем переходить на личности…
… До этого даже у нас не додумались. Кстати, интересно, как у них такое получилось? Ты случайно, друг сердечный, не знаешь?
Я помотал головой.
– Старостин сказал, что, наверное, нечистая сила.
– Обязательно, – кивнул папа, берясь за вилку. – Не иначе сам старик Хоттабыч к вам в школу наведался.
– И еще, что, может быть, это всё экстрасексы виноваты.
– Кто-о виноват? – поднял брови папа.
– Экстрасексы… – неуверенно повторил я.
– А, – иронически усмехнулся он. – Экстрасенсы, наверное?
– Ага…
– Ага, сынок, в Батуми баню держал. Интеллигентные люди говорят “да”.
– Да.
– Может, это… нечистая сила?! – громко предположил со своего места Старостин.
Кто-то засмеялся.
– Нет, я серьезно, пацаны, – оправдывался Старостин и, округлив глаза, поделился: – Есть такие люди, энстра… как их… экстра… сексы. Вот! Так они, эти экстрасексы, стаканы взглядом двигают, не то что спички.
– Старостин! Какие еще “экстрасексы”?! – вмешалась Клавдия Васильна. – Ты же пионер!
– Старостина исключили, Клавдия Васильна! – услужливо подсказала со своего места Оля Семичастных. – За порнографию. Вы забыли.
Услышав слово “порнография”, Григорий Филиппыч нахмурился и с подозрением посмотрел на Олю Семичастных.
У меня в четвертом классе любимой девушки не было, но после предостережений учителя я заранее до смерти ее возненавидел. За подлость и предательство
Он любил ордена и медали так, как маленькие дети любят мороженое. Только мороженое детям доставалось гораздо реже, чем Брежневу его награды.