Теперь мое насилие было как чрезвычайный и опасный дар, грозное оружие с золотой и перламутровой инкрустацией, которым я должна буду манипулировать с очень большой осторожностью. Я сгорала от нетерпения попробовать себя. Я знала, что хотела использовать его только для созидания, а не для разрушения!
Знакомясь с собственным насилием, я знакомилась и с собственной жизнеспособностью, весельем, великодушием.
Пока в полной мере я не понимала смысла моего открытия, я только знала, что у меня был собственный характер и что он был довольно «неудобным». Я понимала, почему дрессировка была столь жесткой и напряженной. Во мне были самостоятельность, тщеславие, любопытство, чувство справедливости и жажда удовольствия, которые не соответствовали роли, которая была мне уготована в моей семейной среде. Чтобы подавить все перечисленное или позволить ему проявляться лишь в приемлемой для семьи степени, надо было бить сильно и долго. Это было проделано на совесть. Единственным нетронутым оставалось мое ощущение Нечто.
Ведь анализ невозможно описать. Потребовались бы тысячи одинаковых страниц, чтобы бесконечно выражать на них ничто, пустоту, неопределенность, медлительность, смерть, неосязаемую сущность, абсолютную простоту. И потом вдруг в этой бесконечной монотонности – несколько искрящихся строк, яркие секунды, когда появляется истина, из которой берешь лишь часть, думая, что берешь всю, после этого опять на тысячах страниц банальность, недосказанность, только еще обдумываемые темы, только еще вынашиваемые мысли, незавершенность – все, что пока не поддается оценке.