Коболок невозмутимо возлежит среди почерневшей травы — большой, белый, спокойный. Лежит, не открывая глаз. Лицом он похож на Будду, на эмбриона, на фарфорового котенка, на девочку, на маленького Ленина. Наконец неохотно приоткрывает он гармоничные губы свои, и слышится тихий голос:
— Я Коболок. Я от всех всегда уходил… И от тебя, шалава лесная, уйду!
же я не люблю лето, вот ненавижу
описывает себя, обнаруживают
— Что за дичь вы несете! — оборвал я его излияния. — Я охочусь только лишь за своими воспоминаниями!
Роскошь поезда объяснялась тем, что это был последний поезд, идущий этим путем. Мы прибыли на вокзал, который, встретив нас, собирался после этого закрыться навеки. Более того, этот восхитительный вокзал даже собирались снести подчистую. К моменту нашего прибытия от вокзала оставался уже лишь огрызок. Но величественный огрызок, напоминающий руины праздничного торта.
Я воспринимал себя как туриста. Я думал, что я турист. Я всей душой желал быть туристом. Я был предан идее туризма. О боги, о кусочки торта, пестрые ленты! Как напугало бы меня в тот день сообщение о том, что я останусь в этой стране навсегда! Но так свершилось, и я не жалею об этом.
Мы пошли гулять. В Забвении всегда было тепло. Я чувствовал себя отлично. Никогда больше я не чувствовал себя так хорошо.
де-то мы давались кому-то в лапы, и нас усыпляли. Но Забвение было прекрасно, и я не хотел возвращаться в обычный мир.
— Знаешь, мне иногда становится страшно, — сказал я. — Может быть, мы зря уничтожили все? Может быть, есть еще где-то, кроме нашего мира, другие Миры?
— Есть, — сказал он. — Много.
— И там есть мы?
— Есть.
— И они нас ждут?
— Ждут.
— Мы придем к ним?
— Придем.
— Так ты, значит, и есть Иван Москва? Ловко! Теперь я знаю, куда я тебя назначу. Есть тут разветвление одно
перебиваясь со сна на сон