На тротуарах стояли латыши, украинцы, немцы. Они подгоняли идущих дубинками и хлыстами. Им не приходилось бояться, что кто-то в этой чудовищной процессии окажет сопротивление, — слишком напуганы собравшиеся здесь люди.
Чем меньше разговоров, тем меньше шансов поссориться
Амос рыгнул. Я рыгнула еще громче.
Он не достался в долгу и рыгнул, аки лев. Но перерыгать меня ему было не под силу.
У нас здесь война, а поляки ведут себя так, будто все это происходит на другой планете. На Марсе там. На Юпитере. Или на Уране.
— Шуберт, — определила Эсфирь, которая в школе явно училась получше меня.
— Сочинять музыку у немцев получается почти так же хорошо, как убивать
Впервые в жизни я убила человека с сознательным желанием это сделать — не обороняясь, а атакуя. И после этого выстрелила снова. И опять, и еще. Будто в угаре. Я не испытывала ни намека на угрызения совести. С каждым попаданием в мире становилось меньше на одного эсэсовца, который с песней на устах убивает детей.
Амос в ярости треснул кулаком по дереву, но дерево осталось к удару столь же равнодушно, как мир — к судьбам евреев. Польское Сопротивление не хочет нам помогать, и союзники даже не пытаются бомбить рельсы, ведущие в концлагеря.
Выходит, никакая я не полька, хотя всю жизнь себя таковой считала. Поляки нас, евреев, за своих не держат.
Евреи детей прислали, — с отвращением сказал усатый. А второй возразил:
— Храбрость от возраста не зависит.
Если бы я задалась вопросом, как всю эту бойню выдерживают те немногие из немцев, которые еще видят в нас, евреях, людей, то это зрелище дало бы мне ответ: только под градусом.
Но я этим вопросом не задавалась. Какое мне дело до того, что убийц мучает совесть и они заливают ее алкоголем?