Григорий: Ты сказал – собственноручно, но разве у Бога есть руки? Проблема в том, что мы до сих пор не избавились от пут гипостазирования.
Василий: Это что ещё?
Григорий: Это когда человек наделяет нечто нечеловеческое человеческими признаками.
Когда дело касается чьей-то смерти, лучше жалеть о несделанном, чем о сделанном. Я так и сказал. Мои женщины уже сами не хотели усыплять Банди и боялись, что я велю его усыпить. Наверное, они просто хотели поговорить о смерти.
Я это всё так расписал не к тому, чтобы поумничать, а к тому, что вопрос – усыплять Банди или нет – состоит из кучи вопросов: тут и жизнь, и смерть, и милосердие, и долг, и любовь, и «мы в ответе за тех, кого приручили», и твари дрожащие и право имеющие, и даже кто мы такие вообще, куда идём, чего хотим и т. д.
про пса, они и про себя могут признать, отчего их характеры поведут их к переменам, которых все люди боятся, и им придётся сразиться с этим страхом и, возможно, целиком ему проиграть
Они любят крайности, любят, чтобы кто-то страдал или кто-то радовался, потому что, наверное, боятся понять про себя в глубине души, что сами они живут вполне среднестатистически, без страданий и радостей, обычно.
Мысль о том, что пёс не особо страдает и не особо радуется жизни, а просто живет заведённым порядком, никому из моих женщин в головы не приходила
Недавно умер мой первый тренер по шахматам – Пал Дмитрич. Когда я узнал, то заплакал. Мне было жаль Пал Дмитрича, хоть он и умер на семьдесят восьмом году жизни, но ещё больше мне было жаль себя. Есть люди, пришедшие из юности, есть люди взрослые в полном смысле слова, а есть люди из детства. Я – из детства. Я как бы песочница на спинах слонов, стоящих на черепахе. Слоны – это люди, окружавшие меня в детстве, черепаха – это само детство, то неуловимое, невидимое чувство новизны и верности всего происходящего. Слонов у меня почти не осталось. Пал Дмитрич тренировал меня бесплатно и покупал мне булочки с марципаном. Я не звонил ему часто, но я знал, что он есть, и я могу сыграть с ним партию, если захочу. Если бы всех любимых мною умерших людей перенесли в один кладбищенский квартал, то я бы не дошёл до его середины – умер бы от тоски.
Так и люди. Приближаясь к невидимой черте, за которой их ждут большие перемены, они инстинктивно её чувствуют, боятся и не пересекают, потому что перемены – это неизвестность, а хуже неизвестности ничего нет, даже плохая известность лучше неё, такие уж мы консерваторы.
Я иногда мечтаю: вот была бы на свете ярмарка дурацких товаров, чтобы приехать туда, в шатёр золотой, и – хоп – разложить на ясеневом прилавке обкусанные ногти, подкожный жир, кривые ноги, картавость и задний ум. И всё это распродать каким-нибудь идиотам. Но такой ярмарки пока нет, и я со всем этим живу.
– Я кое-что понял. Меня ошеломили, и я не понял сразу, а теперь понял.
– Что ты понял?
– Никто не выйдет отсюда живым.
– Только сейчас понял?
– Ты знала?
– Конечно.
– А почему мне не сказала?
– А зачем? С надеждой умирать легче.