Подумайте: легко ль в стихи вклеить
Фамилии на: ишкин, ускин, овский!
Все ж об иных я должен говорить.
Шихматов, Шереметев, Разумовский,
Куракин, Мусин-Пушкин были там,
Погибель и позор суля врагам.
Повелевает он, и сух приказ,
Но безошибочны рука и глаз.
Не делит с ними он веселый смех —
Ему прощают мрачность за успех.
Его не радует стаканов звон,
Ни разу кубка не пригубил он,
Но и простой еды его зато
Не захотел отведать бы никто.
Коренья, черный хлеб, глоток воды,
А летом овощи или плоды
Такой душевный пыл дает рожденье
Безумцам, заражающим людей
Своим безумьем; сила увлеченья
Плодит певцов, фанатиков, вождей…
К ним мир питает зависть, а их участь
Завидна ли? Их горек каждый миг;
Для них не тайна скрытых мук живучесть…
Он был за то низринут, что с покоем
Мириться был не в силах. Тот, чья грудь
Опалена желаний бурных зноем,
Не может, бредя славой, отдохнуть:
Его влечет неведомая сила;
Желаниям его пределов нет;
Не может охладить он сердца пыла;
Ему покой ужасней, чем могила;
Тот к гибели идет, кто тем огнем согрет.
Весь род людской он презирать бы мог;
Но он престолом был обязан миру.
Пред тем, чтобы глумиться над толпой,
Как Диоген, он снять с себя порфиру
Обязан был; венчанному кумиру
Позорно циника изображать собой.[475]
Меня любя, и ты навек почила,
О юная подруга юных дней!
Ты мне одна, одна не изменила,
Я ж недостоин был любви твоей.
Погибла ты, зачем же дни влачу я?
Зачем узнал я счастье и любовь?
О них лишь вспоминать могу, тоскуя.
Зачем вернулся я, беды не чуя,
Когда, гоним судьбой, уехать должен вновь?
ХСVI
Подруга незабвенная! мне больно
О светлых днях блаженства вспоминать,
А к прошлому несется мысль невольно
И на чело кладет тоски печать.
Все у меня взяла, что взять лишь может
Немая смерть. Она сгубила всех,
Кого любил я в жизни. Не поможет
Отчаянье. Она удары множит,
И в жизни для меня нет более утех.
То властвуя, то смят судьбой тяжелой,
То мир громя, то с поля битвы мчась,
Он создал, расшатав кругом престолы,
Империю, что в прах повергнул раз,
Затем себе престол воздвигнул новый;
Но сдерживать не мог своих страстей,
На властолюбье наложа оковы;
Он, зная свет, забыл про рок суровый —
Сегодня лучший друг, а завтра бич людей.
XXXIX
Он пал… То были ль мудрость, сила воли,
Иль гордость, но он муку скрыть сумел,
Своих врагов усугубляя боли.
Глумиться над тоской его хотел
Их сонм, но он, с улыбкою бесстрастья,
Душою бодр, на встречу бед пошел;
Сражен в борьбе, любимец гордый счастья,
Чуждаяся притворного участья,
Главу не опустил под гнетом тяжких зол.
Он пленник был и властелин вселенной;
Пред ним, хоть он низринутый боец,
Все мир стоит коленопреклоненный, —
Так ярок и лучист его венец.
Ему так долго слава в счастьи льстила,
Рабою у его склоняясь ног,
Что в божество его преобразила;
Он думал, что его без грани сила,
И мир, дрожа пред ним, поверил, что он — бог.
Там, в Ватерло, сраженный волей рока,
Славнейший, но не худший смертный пал;
То гордой мыслью он парил высоко,
То в мелочах ничтожных утопал.
Его сгубили крайности. Порфиру
Носил бы он, иль не владел бы ей,
Когда бы не служил угрозой миру;
Стремясь к недостижимому кумиру,
Он, как Юпитер, вновь хотел громить людей.[474]
Молва трубит о битве знаменитой,
Но что ж потомство вымолвит о ней?
«Там нации, все воедино слиты,
Сражались; пал пред ними враг разбитый!
Вот все, что в памяти останется людей.