Сокроешь лицо твое – смущаются, – гласил псалтырь, – возьмешь от них дух – умирают и в прах свой возвращаются. Пошлешь дух твой – созидаются и обновляют лицо земли.
Точно-с, материнское сердце никто оценить не может, – сказал он, – однако бог милосерд.
Человек не может жить, когда у него нет легких, и легкие опять вырасти не могут.
Большие глаза были блестящи и прекрасного темного цвета.
Сложив руки на коленях и закрыв глаза, госпожа слабо покачивалась на подушках, заложенных ей за спину, и, слегка наморщившись, внутренне покашливала. На голове ее был белый ночной чепчик и голубая косыночка, завязанная на нежной, бледной шее. Прямой ряд, уходя под чепчик, разделял русые, чрезвычайно плоские напомаженные волосы, и было что-то сухое, мертвенное в белизне кожи этого просторного ряда. Вялая, несколько желтоватая кожа неплотно обтягивала тонкие и красивые очертания лица и краснелась на щеках и скулах. Губы были сухи и неспокойны, редкие ресницы не курчавились, и дорожный суконный капот делал прямые складки на впалой груди. Несмотря на то, что глаза были закрыты, лицо госпожи выражало усталость, раздраженье и привычное страданье.
Вдруг странный, чуждый природе звук разнесся и замер на опушке леса.
На всех нас много грехов, я знаю это; но надеюсь на милость бога, всем простится, должно быть, всем простится. Я стараюсь понять себя. И на мне было много грехов, мой друг. Но зато сколько я выстрадала. Я старалась сносить с терпеньем свои страданья…
дай у Федьки сапог попрошу, ему, чай, не надо. Може, тебе самому надобны, ты скажи…
«Все один и тот же вопрос, – подумала больная, – а сам ест!»
Пусть будет, что будет, а я не скажу ей этого. Ведь вы знаете, как она добра…