когда не придумала, что с собой делать, когда ничегошеньки о себе не знаешь…
Она взяла Галю за руки и с нежностью, еще не испытанной, чувствовала дрожь и холод этих сильных рук.
– Ты ляг, – сказала она и подвинулась. – Ложись, обсудим с тобой.
И лежа рядом, две головы на одной подушке, они прошептались до глубокой ночи.
– Сейчас я в Молдавию, – говорила актриса, когда передвинулись созвездья и Орион встал над двором в блеске своего золотого пояса, – а потом ты приедешь. Лучше кончать школу в Москве, у меня, раз уж решила здесь не оставаться.
«Да ты что, сумасшедшая, – сказал ей ее рассудок, – какую берешь на себя ответственность и как связываешь свою жизнь».
«Молчи, – сказала она своему рассудку, – не твое дело, ты уж вообразил, что я живу на свете только для лицедейства!»
«А все же подумай, – настаивал он, – ты ведь, в сущности, рассудительная, трезвая, подумай, сколько придется отвлекаться, жертвовать своим временем и вниманием, как это будет тебя раздражать и изматывать, с твоей чувствительностью к малейшему раздражению, и что ты ей дашь, кем ты ей будешь, ты, не знавшая материнства?»
«Буду тем, что я есть, – отвечала она, – буду старшей сестрой. Дам ей то, что накопилось в душе моей. Мало накопилось? Буду копить дальше. С ней вдвоем будем копить. Ну, буду иногда раздражаться, все матери и старшие сестры, наверно, раздражаются, у каждой ведь есть свое заветное, не только свету в очах, что дети».
– Через месяц будешь у меня, – сказала она Гале. – Я пришлю тебе деньги