Один из наиболее важных политических выводов «Теории дрона» состоит в том, что процесс «автоматизации не является автоматическим». Возможно, «государство-дрон» является идеалом технократического крыла неолиберальной мысли, но для того, чтобы его построить, по-прежнему требуются «презренные тела» граждан и их политическая воля.
позволяют проецировать власть, не проецируя уязвимости
Опровергая классическое определение Клаузевица, эта война больше не мыслится как дуэль по своей сути. Ее парадигма больше не предполагает двух противников, которые сталкиваются лицом к лицу. Речь идет совсем о другом, а именно о крадущемся охотнике и скрывающейся добыче.
Теперь ясно, что армия пока не располагает достаточным количеством беспилотных передвижных устройств
Как только радиоуправляемое устройство становится боевой машиной, именно враг начинает рассматриваться как опасный материал. Его уничтожают на расстоянии, наблюдая за его смертью на экране, находясь в уютном коконе «safe zone» [36a] с кондиционерами. Происходит радикализация асимметричной войны, которая становится односторонней. На ней по-прежнему умирают, но только с одной стороны
Может ли государство, которое соответствует лишь этому ограниченному, либерально-секуритарному определению и рассматривается исключительно в качестве агента безопасности гражданского общества, призывать к воинскому самопожертвованию, не впадая в противоречие? Гегель учит нас, что нет, не может. Из этого утверждения мы можем сделать совершенно противоположный вывод о характере того, что Люттвак называет постгероической эрой: если у либеральных демократий выработался синдром «отвращения к потерям», то совсем не потому, что они считают слишком большой ценностью жизнь своих граждан, а как раз, наоборот, потому, что у них имеется крайне упрощенное понимание того, чем эта жизнь является. Следуя ему, необходимо любой ценой сохранять физическую жизнь, не обращая внимания на природу использованных для этого средств и забывая о сохранения жизни этико-политической, которая куда важнее.
Здесь он ссылается на доктрину, выработанную в конце восьмидесятых бывшим юридическим советником Госдепартамента Абрахамом Софером: «Целевые убийства в условиях легитимной самообороны, — писал он, — определяются властью федерального правительства как исключение из правила запрета на убийство» [427]. Говоря точнее: если «целевые» убийства не являются преступлением, то именно потому, что так говорит правительство.
Так рождается любопытный гибрид армии и полиции, который сможет использовать преимущества обоих режимов, не будучи скованным теми ограничениями, которые на них наложены. Военизированная охота на человека, наконец, найдет свое адекватное юридическое выражение в форме права мондиализированной летальной полиции. У США появится «возможность произвольно атаковать цели по всему миру, там, где они находятся, не объявляя при этом так называемое состояние перманентного вооруженного конфликта в глобальном масштабе» [428]. Весьма изысканное решение, которое Филипп Эльстон при этом определяет не иначе, как «license to kill»
Дроны, как утверждают некоторые их сторонники, представляют собой аналог пуленепробиваемых жилетов, которыми оснащены полицейские силы [419]. Это эффективные средства защиты служащих государственных силовых ведомств, поэтому подобные средства легитимны. Возможно, это так, но они забывают об одном существенном различии: ношение пуленепробиваемого жилета не исключает возможности брать пленных. Тогда как для дрона охотника-убийцы подобная возможность исключена. Все или ничего: или стрелять на поражение, или воздерживаться от любого действия. Это оружие превращает летальную силу в единственную оперативную возможность. Подобная потеря оперативной способности, между прочим, проливает свет на его соответствие доктрине «скорее убивать, чем задерживать», которая сегодня официально принята в Белом доме: «Г. Обама, — рассуждает The New York Times, — желая избежать осложнений, связанных с заключением под стражу, на самом деле решил не брать пленных» [420]. В этом смысле дрон — оружие мечты. Потом можно заявить, что задержание подобным способом было «неосуществимо», забывая, что его техническая невозможность была предусмотрена заранее. «Меняю Гуантанамо на Predator» — говоря языком газетных объявлений.
Констатировать непосредственное участие в боевых действиях становится все сложнее по той простой причине, что комбатантов больше нет. Статус комбатанта становится все более неопределенным и до такой степени размытым, что может распространяться на любую форму принадлежности, сотрудничества или симпатии к повстанческой организации, причем необязательно к ее боевому крылу. Это скрытый переход от категории «комбатантов» к категории «предполагаемых активистов» («suspected militants»). Это отождествление «комбатант = активист» необходимо для того, чтобы вывести право на убийство за пределы привычных юридических рамок, оно позволяет варьировать концепт легитимной мишени до бесконечности.
Кроме того, для определения этого статуса мы переходим от эпистемологии наглядной констатации и суждения на основании фактов к эпистемологии подозрения, в рамках которой решение о том, чтобы обозначить кого-то в качестве мишени, основывается на идентификации определенного поведения или же на образе жизни, который имеет признаки предполагаемой принадлежности к враждебной организации. Все зависит от того, что говорит нам ваш «pattern of life»: если есть, скажем, 70 % вероятности, что вы являетесь активистом, то у нас есть право вас убить
Но представление о дроне как об этичном и высокоточном оружии также допускает смешение технической «точности» и возможности избирательного выбора целей. Эта терминологическая путаница приводит к паралогизму, грубость которого совершенно не мешает повторять его снова и снова. Возможно, его повторяли так часто, что перестали замечать. Вот еще один пример, взятый из речи бывшего советника Белого дома по вопросам борьбы с терроризмом и нового директора ЦРУ Джона Бреннана, которого американская пресса называет «царем убийств» за ту ключевую роль, которую он сыграл в реализации программы дронов: «Благодаря беспрецедентным возможностям самолетов, управляемых на расстоянии, точно выбирать свою мишень, минимизируя при этом сопутствующие потери, мы можем констатировать, что никогда еще не было оружия, позволяющего нам более эффективно отличить террориста “Аль-Каиды” от ни в чем не повинных мирных жителей» [369].
Этот казенный трюизм сверх-точности-которая-делает-из-дрона-этическое-оружие-лучше-всего-подходящее-для-различения-террористов-и-мирных-жителей мы находим повсюду, он воспроизводится без малейшей попытки критического анализа в десятках публикаций в прессе и в научных статьях. Но даже если выписывать его золотыми буквами страницу за страницей, он не станет от этого более логичным.
Если вы можете грохнуть кого пожелаете с большой точностью, то из этого еще не следует, что вы теперь лучше научились отличать легитимную мишень от нелегитимной. Точность удара никак не связана с адекватностью выбора цели.