— А не стрелять — это сейчас тоже подвиг. Считай, что Бог тебя уберег.
— Я думаю, началось, когда стали бередить давние, уже зажившие раны. Кому от этого легче или лучше? Каждый щитом выставлял свою правоту — и свои жертвы. Но тогда еще можно было остановиться. Пока не появились новые жертвы. И теперь у каждой стороны есть, за что мстить и за что ненавидеть, есть погибшие, униженные, страдающие, и наверняка еще будут. И есть страх — проиграть и остаться на милость победителю, который щадить не будет.
Был еще вариант — назвать улицу именем нашего национального космонавта. Но и с этим не согласились: в космос-то он летал, когда Республика была оккупирована, на оккупационном космическом корабле, в составе экипажа оккупантов. А тут еще Первый Президент Второй Республики заявила, что главное для нашей страны — хорошая экология и туристы, а промышленность, созданная оккупантами, нам без надобности, да и в космос летать незачем.
Непривычные вывески, написанные и на государственном, и на русском языке. Такого в Республике Марта не видела, и не только во время войны. Здесь и на улице русский и ее родной языки звучали одинаково свободно и естественно. А над трехэтажным кирпичным зданием городского муниципалитета развевалось сразу два флага: Североморской Второй Республики и Русских Объединенных Северных Территорий. Такого просто не могло быть — и все же оно было.
— В Москве не знают, каково это, когда твой Город в осаде, когда нет еды, а по трамваям стреляют снайперы. Они не понимают этого. Они русские — и для них я враг.
— Почему же враг? Не они же стреляют. Да и кому, как не тебе, объяснить им, каково это, когда снайперы, снаряды и нет еды.
— Но это словами не передашь, это надо самому испытать, чтобы понять… А если и скажешь, то зачем? Разве от этого будет лучше?
— Ты найдешь нужные слова, я уверен. Уже находила. Я ведь слышал твои стихи — про Синий десант… — генерал будто споткнулся. Потом он заговорил снова, только хрипло. — Они увидят, что ты не враг, а ты — что они не враги. И может быть, это на целую минуту приблизит мир!
— На минуту! Издеваетесь вы, что ли? Значит, я буду в безопасности писать стихи и говорить — как это — миротворческие речи, да? А как же мама, и все наши ребята из школы, а учитель Золис и госпожа Анна, а их ребенок, который еще не родился? Что же, я всех их брошу?
— Минута на войне — это очень много. Пуле нужно мгновение, чтобы убить. Может быть, она, эта добытая тобою минута, и сохранит жизнь кого-то из них.
Бесконечного мира в ближайшие лет двести явно не предвидится. Но и бесконечных войн не бывает тоже. Кто будет строить мир, когда эта война окончится? Если всех таких, как ты, как Марта, как ваш отец, как директор Силик, поубивают…
Кто-то и хуже. А кто-то — просто другой, и судьба у него иная. И призвание другое. Некоторые должны и стрелять, и убивать, — увы, без этого никуда. Но ты-то ведь этого не хотел никогда. Ты — человек мира, а не войны. Потому что умеешь мирить и объединять, умеешь видеть людей по обе стороны конфликта. И знаешь, такие миротворцы скоро будут гораздо важнее, чем генералы вроде меня. Пока снова не придет время вояк.
Отец Мартин из пустынной церковки в поселке беженцев, русский мальчик Виталька, без документов, в промозглом и страшном трамвае. Трехлетний толстячок Гошка, про которого Дед ни разу раньше не упоминал — ни намеком, ни полусловом. А я-то думала, что только у меня такая беда, с которой жить невозможно. Нет, знала, конечно, что не только. И все же.
— А сами себя вы судите?
Генерал смотрит в окно. Долго смотрит, хотя оно занавешено плотными шторами.
— Конечно, сужу. И это самое страшное. Еще и потому, что не имею на это права. И на самокопания права не имею тоже. Война кончится — тогда все можно. А сейчас — нет.
Но международно признанное государство не может вести переговоров со взбунтовавшимися сепаратистами. Точнее может, но только об их капитуляции.
— Ну, это уже политика. Политики развязывают войны, им их и заканчивать. А я — не политик, я солдат, — Третьяков снова усмехнулся, прищурил желтые глаза. — На мой дом, на мою землю напали, что мне остается делать? Защищать ее, защищать своих близких, свой народ. Неужели это так сложно понять? И если политики действительно хотят, чтобы ни дети, никто другой больше не гибли, нам надо договариваться. Только нам, безо всякой третьей стороны, которая извлекает собственную выгоду из нашей вражды, из крови граждан еще вчера единого государства. А позавчера — тоже одного государства, хотя и другого, но, между прочим, также международно признанного. Его разрушителей Евросоюз что-то не называл «взбунтовавшимися сепаратистами». Повторюсь, надо договариваться. Элементарная логика подсказывает, что другого выхода просто нет.