Но иногда охватывала невыносимая тревога: ей хотелось понять достаточно для того, чтобы более отчетливо осознать, чего именно она не понимает. Хотя в глубине души понимать она как раз не хотела. Она знала, что это невозможно, и всякий раз, как ей казалось, что она что-то поняла, выяснялось, что поняла она неправильно. Понимать — всегда означает ошибаться, она предпочитала широту и свободу безошибочного непонимания. Это было плохо, но, по крайней мере, она знала, что это абсолютно по-человечески.
Однако иногда она что-то угадывала. Это были космические пятна, заменявшие понимание.
На абсолютно синем небе — ни облачка любви, способного пролиться слезами
Тут ей подумалось, что нет на свете ни одного мужчины и ни одной женщины, кто не гляделся бы в зеркало и не удивлялся самому себе. На долю секунды человек представляется экспонатом для разглядывания, и это можно было бы назвать нарциссизмом, но под влиянием Улисса она скорее назвала бы это радостью бытия. Найти во внешнем облике отзвук облика внутреннего: ах, оказывается, я действительно существую.
она пользовалась духами со слегка удушливым ароматом, сладковатым, как жирный чернозем, как будто запрокинутая голова приминала рыхлый чернозем, при этом она никому из коллег-учительниц не говорила, как они называются: это были ее духи, это была сама Лори, и душиться для нее означало совершать секретный, чуть ли не религиозный обряд
Сейчас, когда сознание Лори прояснилось и она успокоилась, ей вспомнилось, что она где-то читала, будто пойманный зверь судорожно мечется, потому что пытается угадать верное движение и так освободиться от того неведомого, что удерживает его, но, не находя единственного, выверенного, ведущего к свободе движения, он начинает инстинктивно биться, то есть отпускает контроль; Лори потеряла контроль над собой, и это было мудро, потому что она приобрела то пришедшее из примитивной, животной жизни преимущество, которое позволило ей освободиться: в истерике она металась между столькими противоречивыми и сильными чувствами, что какое-то из них, освобождающее, в конце концов помогло ей вырваться из сети, и, пребывая в зверином неведении, она даже не знала, как именно освободилась,
она устала: освобожденный зверь устал от своих усилий.
Жизнь опять утекала сквозь пальцы. В уничижении своем Лори забыла, что сама — источник жизни и творчества. Она тогда почти никуда не ходила, не принимала приглашений. Ей не было свойственно, как другим женщинам, сразу же угадывать, что мужчина интересуется ею, если он сам об этом не говорил, а если говорил, она удивлялась и обычно принимала ухаживания.
Но иногда охватывала невыносимая тревога: ей хотелось понять достаточно для того, чтобы более отчетливо осознать, чего именно она не понимает. Хотя в глубине души понимать она как раз не хотела. Она знала, что это невозможно, и всякий раз, как ей казалось, что она что-то поняла, выяснялось, что поняла она неправильно. Понимать — всегда означает ошибаться, она предпочитала широту и свободу безошибочного непонимания. Это было плохо, но, по крайней мере, она знала, что это абсолютно по-человечески.
Однако иногда она что-то угадывала. Это были космические пятна, заменявшие понимание.
Ночь в горах так просторна. Так безлюдна. У испанской ночи запах и жесткое эхо каблуков в танце, у итальянской ночи — теплое море, пусть даже его и нет поблизости. А у ночи в Берне — тишина.
Тогда то, что она называла смертью, так влекло ее, что оставалось только назвать отвагой нечто, чем из солидарности и жалости к другим она еще была привязана к тому, что называла жизнью.