Энтузиазм — это вирус, такой же, как любопытство или одержимость.
Колеса застучали иначе, когда они въехали на рельсы внизу холма. Здесь, в воздухе, на путях, поддерживаемых шаткими железными опорами, они услышали, как глухой сердечный ритм сменился более показным, звонким & музыкальным. Воздушные рельсы превратились в искусственные небеса. Шроаки скользили под ними под дождем из конденсата, падавшего на них с изнанки верхних путей.
Вверху рельсы, внизу рельсы. Они поднялись уже на шесть, семь ярдов, сотрясая головоломку подпорок, переводя стрелки, проталкиваясь к самой сердцевине. Они испуганно переглядывались, чувствуя, как раскачиваются под ними пути.
– А эта штука не завалится? – прошептал Деро.
– Нет, о ней наверняка заботятся ангелы, – ответила Кальдера.
– Будем надеяться, – сказал Деро.
– Будем.
Сквозь рельсы наверху пробивались солнечные зайчики. Поезд Шроаков был весь пестрый, как будто шел через лес.
– & кто только ухитрился здесь разбиться? – спросил Деро, глядя на заброшенные поезда, которые, казалось, приросли к рельсам. Один был уже недалеко. Они приближались к нему.
– Неосторожные люди, – сказала Кальдера. – Невезучие. – Она оглядела антикварные очертания поезда. – Правда, их никто не разбивал. Их здесь… упокоили. – Поезд был тяжелым, мощным, его очертания хранили следы эстетических представлений древности. У него не было ни трубы, ни других следов выхлопных органов; сзади торчала рукоятка. Заводной.
– Может, тут вот что произошло, – предположила Кальдера. – Поезд, наверное, из Камми Хамми. Они проехали половину, завод кончился. А ручку-то тут не повернешь – слишком мало места.
Поезд висел над ними на крутой боковой ветке, словно хищник, следя за каждым их движением. Из его окон свисали стебли плюща & колючие плети ежевики. В них запутались – по крайней мере, в окнах переднего вагона, – какие-то инструменты, попорченные дождями шлемы & кости. Пышная флора заняла все пространство внутри поезда, вытеснив наружу мертвецов.
Железные рельсы впереди имели такой вид, словно они разбегались в стороны из одной точки. Этой точкой служил холм, вернее, островок, торчавший из моря рельсов. Правда, острова обычно не бывают прозрачными. У них не бывает филигранных силуэтов, & они не блестят.
– Это узловой мост, – сказал Деро.
Рельсы сближались, смыкались, спаивались, извивались, подныривая друг под друга, взмывая вверх на балках & опорах, на быках & шестах, образуя до смешного сложный узел. Он напоминал железный скелет какого-то гигантского чудовища. Внутри него, на разной высоте над уровнем рельсов, Шроаки разглядели два-три старых состава. Недвижные, заброшенные, старомодные. Безжизненные, как давно высосанные & брошенные пауком мухи.
Из коридора в купе вошел мужчина.
На нем была форма инженера. Короткие волосы блестели от жира. Его руки лежали на груди спокойно, голос звучал тихо, в подернутых сеткой сосудов глазах, устремленных на Шэма, светился ум.
– Я капитан Элфриш, – сказал он мягко. – А вот кто ты, я пока не решил.
– Я Шэм ап Суурап!
– Я еще не решил, кто ты, пока.
Совы & нетопыри не выглядывали из складок громадного темного плаща капитана пиратского поезда – он ничего такого не носил. В его бороде не было пропитанных порохом прядей для создания вони & демонизма. На его голове отсутствовала лихо заломленная треуголка, кровавые отпечатки не пятнали его рубаху. Ожерелья из человеческих скальпов & костей не отяжеляли его шею. Такими способами нагнетать страх – главное оружие пиратов – пользовались, как слышал Шэм, капитаны других пиратских поездов.
Послышался смех. Радовались или печалились члены команды оттого, что Вуринам помянул беглеца? Да. Они радовались или печалились.
Так продолжалось до тех пор, пока не прибыл начальник порта с письмом для Фремло, которое тот сначала прочел сам, а потом, выругавшись, перечитал вслух капитану при неплотно закрытой двери купе. Доктор слишком долго колесил по рельсоморью, чтобы оставить дверь открытой по недосмотру. Нет, это была часть особой техники, известной как поездной телеграф. Не прошло & минуты, как вся команда уже знала содержание письма.
Вне всякого сомнения, важнейшей из всех наук для нас является ферровиаокеанология, изучение железных путей рельсоморья. Именно она представляет собой ось, средоточие всякого знания. Правильно организованное исследование уходит вдаль, подобно чередующимся шпалам-&-рельсам, пронизывая собой все сферы деятельности человека. Изучение рельсов предполагает проникновение не только в их металлургическую составляющую, но также & в прикладную теологию их содержания, поскольку мили & мили путей убирают, чинят & поддерживают в технически пригодном состоянии таинственные существа, именуемые локомо-ангелами. Не остаются в стороне & вопросы биологии, возникают гипотезы о том, как строят свои логова подземные жители, & эрахтоны, & те, что вечно пребывают под землей, & о том, как их существование соотносится с путями, проложенными наверху.
Не забудем & о символогии. За века, прошедшие со времен божественной катавасии, когда весь мир & вся жизнь в нем были приведены в состояние, наиболее соответствующее эстетическим & символическим нуждам рельсоморья, мы – города, континенты, большие & малые поселения, поезда, & мы с вами, вы & я, – стали придатками рельсов.
Куда бы ни направила капитан свой состав, всюду, & в самых дальних уголках рельсоморья ей встретятся почитатели богов всех форм & размеров, всех степеней силы, убедительности & наклонностей. & не одних богов – в рельсоморье поклоняются высоко вознесенным смертным, духам предков, абстрактным принципам. Но самой поразительной теологией отличается, пожалуй, Северный Питтман. Там есть одна церковь, которая учит, что если бы все поезда всех народов, видов & предназначений вдруг замерли хоть на единый миг & ни одно колесо не выстукивало бы ритм по блестящей поверхности рельсов, человеческая жизнь повсюду на земле прекратилась бы в мгновение ока. Потому что эти звуки – лишь храп & сонное дыханье рельсоморья, & это мы снимся рельсам. Рельсы не снятся нам.
На вопрос: Что надлежит делать истории, если главное окно, сквозь которое мы ее наблюдаем, вдруг захлопывается? – мы могли бы ответить так: Ей следует отыскать другое окно.
Бежишь ты, значит, вниз, против движения эскалатора, железо грохочет у тебя под ногами, а ты все углубляешься в темноту, под землю. Я знаю, о чем ты сейчас думаешь: под землей живут хищные животные, так зачем же туда лезть? Но в эти тоннели они почти не заходят – нет, я не знаю почему. Так что забудь пока о хищниках-землеройках, токсичной почве, каменных оползнях & других видах жуткой подземной смерти.
Там, внутри, горит электричество. В этой шахте отбросов.
Не надо думать о копателях. Не думай о том, что, когда ты проходишь, пригнувшись, под нависающими балками, мимо тележек, вагонов & брошенных инструментов, на стене вдруг может вздуться земляной нарыв; не думай о том, что этот нарыв может прорваться устрашающим ревом, & тогда в его центре откроется зловещая чернота, еще более темная, чем все подземные тени вокруг – пасть слепого, зубастого, раздувающего ноздри зверя.
Смотри лучше на стены. Между слоями слежавшихся под собственной тяжестью почвы & глины ты увидишь настоящую археологию отбросов, отложения веков. Обнаженные края осколков стекла & пластика, того & этого, тонкие длинные ленты рваных полиэтиленовых пакетов. Зеленоватый слой: крошечные зубчатые колесики эпохи часовых механизмов; сплющенная пластмасса; искрящиеся крупицы эры стекла; лохматые стежки видеолент; попурри из невообразимых древних див, осадочные породы всякой мешанины.
Там, где на особенно мощные слои отложений влияет дрейф континентов, которые медленно ворочаются под поверхностью земли, выдавливая друг друга с привычных мест, как двое спящих выталкивают друг друга во сне из-под одного одеяла, осадочную породу выпучивает наверх, & она образует на поверхности рельсоморья рифы, полные сальважирских сокровищ. А еще там, внизу, есть тоннели. Вроде тех, по которым могут ходить поезда.
– Повидать мир – это хорошо, – сказала она. – Но надо ведь думать & о том, что будет после.